Нынешний крымский курортник очень торопится. Он двухнедельный и быстро загорает на солнце. При мне унесли с пляжа человека, загоревшего до 41 градуса. Это безумие заразительно. Стыдно быть в Крыму с синим телом.

Южный берег Крыма узок, как подоконник. На подоконнике загорают и в Москве.

В Евпатории другой пляж - широкий, ветряный, песок, как толченое слоеное тесто. Песчинки плоские.

Тут женщины и дети. Дети не хотят лежать. Женщины их ругают. Женщин много. В десять раз больше, чем мужчин.

Над пляжем трепещут привязанными птицами простыни.

У пляжа, просвечивая солнцем сквозь квадратики сурового полотна, сереют не спеша вздыхающие паруса лодок.

На мужском пляже тоже дети. Рядом с детьми костыли.

Ветер не останавливается на пляже, а через гостиницы дует дальше.

А там, за пляжем, нет гор, как в Южном Крыму. Здесь степи. Степь из желтого мягкого камня, и на камне одеялом лежит где коричневая, а где и черная земля.

Перекати-поле дрожат на своих стеблях. Стебли ломки. Проволочными шарами катятся каталки по полю. Облака бегут, как на службу, боясь сокращения.

Облака бегут со скоростью тачанки.

Ветер, ветер. Ветер на широких улицах редких поселков.

Гуси летят по ветру. Домашние белые гуси. Тучи желтые с черным над землей.

Летят над землей обрывки дождя и грозы.

Колодцы в степи редки, редки. Реже, чем голый камень. Колодцы глубоки - в 20, в 60 саженей.

Над ними досчатые барабаны из решетчатых досок. Барабаны в диаметре сажени в три. Они крутятся, насаженные на валы. Вал перпендикулярен к земле. Лошадь крутится вокруг вала. Две бадьи; одна бежит вниз, другая - вверх.

Лошадь крутится вокруг бревна, ступая ногами на крутящуюся тень.

Крутящаяся тень крупно пишу я, начиная разлагать все на планы. Дело в том, что мы ехали с кино-оператором, вырвавшись из отпуска на пять дней. Режиссер Роом и чуть ли не украденный из ВУФКУ оператор Кюн.

Спокойный Кюн (конечно) с бровями, выгоревшими от солнца. С красным, уже не загорающим лицом. Голубоглазый. На коленях уже сотни верст кино-аппарат. Чтобы не разбился.

Перекати-поле катятся по ветру и не попадают в кадр. 25 метров. Колодец. И в ветру, в голом Крыму - евреи земледельцы. Сейчас их много, уже около ста тысяч. Больше всего в Херсонщине. В Джанкойском районе живут в Крыму они уже установившимися деревнями. По-старому только тянутся к железной дороге. Один поселок попал на линию. Он построился, несмотря на уговоры, по обеим сторонам полотна и поезд идет через деревню, как трамвай. Станции же, конечно, нет.

В Евпаторийском районе поселки совсем молодые. Самый старый Икор. Здесь живут уже около трех лет. Настроили дома. Строят дома дальше, и по какой-то ошибке межевания в голой степи улица деревни кривая. Но такая широкая, что московский переулок может, согнувшись вдвое, лечь во всю ширину от дома до дома на противоположной стороне.

У края деревни - дворец. Так мне сказали и забыли улыбнуться. От ветра здесь сохнут губы. Выгорают волосы. Евреи здесь не акцентируют. Потому что не торопятся. Они совсем не похожи на московских. Земля совершенно не изменяет. Дети шести лет здесь скачут на лошадях. Сорок метров. Кюн недоволен пылью. Облака бегут. Набегают на солнце. Ждать? Решили снимать с бегущими облаками. Дворец - это хлев огромный и четырехугольный. В нем жили два года. Сейчас - тоже живут. Переселенцы едут в больших красных решетчатых мажарах. В мажарах столы, хлеб и женщины. Видели вечером. Не сняли. Им очень, очень тяжело. В местечке едят хлеб с луком. В деревнях лук с хлебом. Молоко продается.

Икор весь голый. Избы торчат как пни. Избы строят в несколько дней. Из камня, который можно пилить пилой и рубить топором. Заснято. Коровы тоже пока живут в домах. Там, где дома построены. На лошадях ездят. Работают на волах. И еврей и лошадь горячатся в поле. Лошадь не выдерживает. А вол спокоен. Его навсегда лишили темперамента. Быком не правят. Ему говорят: "цоб", "цобе", и он поворачивает вправо и влево. С места трогают, крича: "Гей, волы, гей".

Еврей из местечка не живет, а мучается: он не ходит, его потроха его носят. И вот он встречается с волом. Вол требует спокойствия. Отдыха в жару. Боится потного ярма. Не обращает внимания на истерику. Первую неделю еврей бежит впереди вола и проклинает его. Не знаю, что делают вторую. Через много времени он идет сзади и кричит (вполголоса) цоб или цобе. (Сняли, не знаю, вышло ли. Волы медленны, пленки было мало.) Так волы определяют сознание. На 69-м участке ветер. Горизонт совершенно чист. Посередине кадра палатка, и ветер дует через нее насквозь. У палатки ярмо. Положено так, чтоб роса не селя на дерево. Вол боится влажного ярма.

Внутри палатки телега. Под телегой два мешка с таранью. Тарань из-под Минска. Четверо мужчин, двое женщин: женщины - сестры.

Полем идут вдалеке люди. Седой еврей из Мозыря. Идет пешком. Суббота. С ним рядом крестьяне-евреи. Седой еврей ходок.

Место голое. Вода далеко и покупная. Палатки на горке. Не видно ничего. Мозырский еврей смотрит на весь этот неприют. Перед этим он видел Корсабон - черный пар здешний… Взял землю на образец.

Он смотрит и говорит, что останется. Я спрашиваю: "А как у вас шли дела на родине?". "Если бы они шли, - ответил старик, - я не пришел бы сюда".

На двадцать третьем участке два балагана. В балаганах живут люди. Висит на столбе портрет Ленина. Мы сломали на этом балагане крышу. Чтобы был свет. И сняли.

Дали одному еврею, с плотной фигурой и седой плотной бородой, газету. Снимаем.

Роом раздирается. "Как вы читаете. Читайте, как обыкновенно". Еврей смотрит к нам наверх в дырку (крыши) и отвечает великолепно: "Обыкновенно я не читаю".

Не у всех есть места в балагане. Два коллектива живут на двух стогах сена. Сено степное, колючее. Будто покосили проволоку. Коллективы имеют своих председателей и занимают друг у друга ложки на обед.

На 63-м участке мозырскому еврею сейчас землемер режет землю. Он посмотрит на нивелир и увидит старика совсем близко вверх ногами. Потом оторвется и увидит его далеко и головой вверх.

Землемер машет шапкой. Тянут по земле стальную ленту. Пыль. Волы ведут плуг. Пыль. Кюн лежит в меже и снимает. Говорит: "При такой работе аппарат и пяти лет не выдержит".

Все это будет смонтировано. А аппарат выдержит. Есть в одном месте киноаппарат, который так стар, что его обклеили бумагой, чтобы не развалился, но он выдерживает.

В колонии "Заря" сняли починку трактора, отдых волов, молотилку и ребятенка, родившегося в степи. Зовут это девочку "Забудь лихо". Здесь много работают. А суховей выдул у колонистов в этом году чуть не половину урожая.

Я спросил одного колониста: "Почему вы приехали сюда?"

"Потому что мне надоело, что меня называют спекулянтом".

Колония "Заря" уже тоже на третьем году. Ей уже не нужно начинать отдавать долг по векселям. Здесь знают, что такое бесспорное взыскание, и жалобно смотрят на барашков. Ветер.

Землю подымают тракторами. Мне приятно видеть на дворе первой Госкинофабрики битоны и маслобойки, приготовленные для съемки. Это лучше ливадийского хрусталя. Вероятно, его скоро совсем не будут снимать. Не лезет он в советские картины. Будет когда-нибудь день и не станут в советских картинах снимать хризантему и орхидеи в вазах. Они некрасивы.

Ширококрылые, низко над землей сидящие трактора похожи на лебедей, если бы лебеди были серыми. Они плавают в горной земле. Начальник управляет ими свистком. Для нас их собрали в колонну. Лемех одного вслед за колесами другого. Тракторы поплыли. Сгребая траву, сбивая ее у лемеха в шар зеленой проволоки. Уступами едут мимо аппарата черноволосые трактористы в синих прозодеждах.

Кюн лезет с аппаратом на трактор на тачанку.

Тракторист объясняет знакомое мне.

Трактор живет семьсот десятин. Но через сто уже надо менять кольца. Через семьсот десятин трактор омолаживают. Растягивают цилиндры, новые поршни при машине прилагаются. Но крестьянин сейчас бережлив. Он хочет режима экономии. И не меняет колец через сто десятин. Трактор это выдержит. Трактор может выдержать и семьсот без расточки. Только это невыгодно. Расход масла, керосина растет. Экономия с машинами не та что с лошадьми. Машина не оплачивает насилия, не оплачивает расхода на кнут.

Идеал прибора - электрическая лампочка. Её выбрасывают без ремонта. Нужно не бояться переработки машин. Я думаю о пленке.

Экономить нужно не пленку, а картину. Интересоваться выгодой, а не убытками. А волы бороздят уже поднятое тракторами.

Волы и тракторы - разная экономика и психология. Если бы они писали статьи, то выводы сильно разошлись бы. Сейчас они работают вместе. Метры бегут.

Дубль идет на дубль. Солнце мигает облаками. Люди устают. Потом съемка базара. Базар лезет в кадр. Кюн и Роом на крышу. На крыше татарин, который возникает из черепицы и им помогает. Я разгоняю стоящих. Ко мне подходит татрин. На нем коломянковый костюм. Лицо от загара с ситвой. "Дешево снимаете, - говорит, - без актера. А "Песнь на камне" полтора миллиона стоила? На наш счет?" Я отвечаю: " Песнь на камне стоила двадать пять тысяч, и отойдите от кадра". Гражданин-редактор, подтвердите мои слова для Крыма. Укажите границы расходов. Население в панике. Нужно опубликовать цифры. Точные цифры расхода. Съемка же нам без пленки обошлась около 750 рублей. С дублями. Со сценарием.

Виктор Шкловский

Журнал "Советский экран" 1926 № 39